Как только не называют Марину Цветаеву: «Женщина-поэт, не выносившая слова «поэтесса». Неловкая девочка Муся, мечтавшая сжечь родительский дом. Египетский мальчик с душой цыгана, навсегда оставшийся семилетним. Девица, полюбившая черта. Аполитичная особа, завербованная НКВД. Гордая муза русской Сапфо. Мать-кукушка, холодно относившаяся к дочерям и рабски любившая сына. Беспринципная лицемерка, лепившая из своей жизни красивую литературу. Верующая безбожница. Саламандра и Ундина, любившая вампиров и мертвецов. Эмигрант, и космополит. Несостоявшаяся посудомойка Литфонда, умиравшая от голода. Прощеная церковью самоубийца» и т.п.

Сложная судьба… и в эпилоге - петля на шее, которая начала затягиваться еще задолго до приезда в Елабугу, и даже не в Москву. И даже задолго до возвращения в СССР в 1939 г. Как затягивалась эта петля - история длинная, однако, надо заметить, сама М.Ц. покорно, даже садомазохистски принимала в этом процессе самое активное участие, вольно или невольно приближая свой конец.

Итак, трезво взглянем на жизнь Марины Цветаевой (М.Ц.). Она родилась 26 сентября/8 октября 1892 г. в Москве в семье уважаемых, достойных и обеспеченных граждан. Детские годы Цветаевой прошли в Москве, в имении в калужской Тарусе, в различных заграницах, где она, так сказать, «училась понемногу, где-нибудь и как-нибудь» , т.е. в разных частных учебных заведениях, в результате так никакого образования не получив. Марина, судя по воспоминаниям мемуаристов, была непростым ребенком: то упряма, резка и горда, то застенчива и замкнута; быстро влюблялась и также быстро разлюбляла. Будучи от природы книжной, наивно-романтической особой, воспитанной в старомодном стиле профессорской семьи, сначала увлекалась народовольцами и революционерами 1905 г., затем культом Бонапарта, соответствующей литературой невысокой пробы и дешевой красивости, и наконец классикой. Сытое и беззаботное отрочество наложило определенный отпечаток на характер М.Ц. и ее выбор - чем еще можно было заняться, чтобы не умереть от уютной и беззаботной тоски - это конечно, стихи(!), которые она начинает писать очень рано, в 1902 г. А в 1910 г., «еще не сняв формы гимназистки», издает «Вечерний альбом» - сборник еще совсем незрелых стихов. После смерти отца в 1913 она выходит замуж за Сергея Эфрона, мальчика с большими зелеными глазами (см. фото). Годы детства и отрочества М.Ц. можно охарактеризовать кратко, как рефлектирующую неврастению.

{C}{C}
«Как молоды мы были, как искренне любили» (М.Цветаева и С.Эфрон перед свадьбой). Фото 1911 г.

Однако начинается Первая мировая война. Муж, непонятно из каких соображений (хотя есть молодая жена, недавно родившаяся дочь Ариадна и т.д.), становится добровольцем, затем оканчивает юнкерские курсы, получает чин прапорщика, периодически бывает на фронте. Тем не менее, во время Мировой войны, несмотря на замужество, Марина ведет бесшабашно-богемный образ жизни бывает на «тусовках» в Коктебеле у М. Волошина; у нее было даже несколько увлекательных романов (с О.Мандельштамом и др. поэтическими мальчиками, а также с поэтессой Софией Парнок). С Парнок она познакомилась в 1914 г. и их романтическо-лесбийские отношения продолжались до 1916 г., поле чего они рассорились и расстались. Говорят, после разрыва с ней М.Ц. вернулась к мужу… Отношения с Парнок М.Ц. охарактеризовала как «первую катастрофу в своей жизни».

Октябрьскую революцию М.Ц. не поняла и не приняла, в ней она видела только восстание «сатанинских сил» и «быдла и черни». С ней произошло поистине роковое недоразумение: по всему казалось, что ей по пути с Блоком, Маяковским, Есениным и др. ведущими поэтами России. Но, если они, воодушевленные социальными потрясениями невиданного масштаба, испытали высокий творческий подъем, то М.Ц. - замкнулась и ушла в себя.

В апреле 1917 г. Цветаева родила 2-ю дочь Ирину. После революции С. Эфрон (несмотря на рождение второй дочери), сын народовольца Якова Эфрона, который всю жизнь боролся с Российской Империей и царизмом, пошел служить в ряды Белой армии. Однако М.Ц. продолжает все это время жить в Москве. В эти годы появился цикл стихов «Лебединый стан», проникнутый сочувствием к белому движению, который фактически сделал её контрреволюционным поэтом. Советская власть, «великодушно» не замечая этой фронды, тем не менее, выделяла М.Ц. скудный паек и даже печатала в Гослите ее книжки… (Заметим, что в литературном мире Советской России, впрочем, как и в эмиграции, М.Ц. все время держалась особняком).

Послереволюционные годы и годы Гражданской войны оказались для Цветаевой очень тяжелыми. Трудно сказать на какие средства жила М.Ц. в те времена и как вообще выжила. По некоторым сведениям она всего лишь полгода официально проработала Наркомнаце, потом подвязалась на литературном поприще, не приносившем дохода. В итоге дочь Ирина оказывается в приюте (Кунцево) и умирает там от голода в 1920 г. в возрасте 3-х лет.

Наконец, Гражданская война заканчивается, С. Эфрон в 1920 г. с войсками Врангеля эвакуируется в Константинополь, а оттуда в 1921 г. эмигрирует в Чехословакию, где становится студентом Пражского университета. В 1922 г. М.Ц., тогда уже известная в узких кругах поэтесса, узнав об этом, получив разрешение от соответствующих органов, быстренько собирается и выезжает из СССР в Чехословакию, где в очередной раз встречается со своим ветреным мужем, совершая, по-видимому, одну из главных ошибок своей жизни. (Здесь заметим, что другие сестры М.Ц. сделали, все-таки, не взирая ни на что, приличную карьеру в СССР: Валерия Цветаева (1883-1966) - искусствовед и педагог, Анастасия Цветаева (1894-1993) - писательница).
В эмиграции 20-х гг. семья М.Ц. жила бедно, ее публиковали от случая к случаю (в бульварных эмигрантских изданиях), сбережений у семьи также не было. Вскоре они переезжают в Париж, где Эфрон долго болеет и нигде не работает. Но где-то в 30-х гг. положение семьи неожиданно резко улучшается, они снимают квартиру в Ванве на окраине Парижа. Оказалось, что С. Эфрон устроился в некий «Союз Возвращения на Родину» и с 1931 г стал секретным сотрудником НКВД. Скандал с убийством матерого чекиста и невозвращенца И. Рейсса в Швейцарии осенью 1937 г., к которому так или иначе был причастен Эфрон, оказался для нее второй катастрофой.

Полная идиллия: М.Цветаева, ее муж С.Эфрон (слева сзади) и К.Родзевич, новый «пылкий» любовник (справа сзади). Окрестности Праги, фото 1923 г.

Так и хочется сказать: умудренная жизнью поэтесса(?), фото 1928 г.

В эмиграции 20-х гг. семья М.Ц. жила бедно, ее публиковали от случая к случаю (в бульварных эмигрантских изданиях), сбережений у семьи также не было. Вскоре они переезжают в Париж, где Эфрон долго болеет и нигде не работает. Но где-то в 30-х гг. положение семьи неожиданно резко улучшается, они снимают квартиру в Ванве на окраине Парижа. Оказалось, что С. Эфрон устроился в некий «Союз Возвращения на Родину» и с 1931 г стал секретным сотрудником НКВД. Скандал с убийством матерого чекиста и невозвращенца И. Рейсса в Швейцарии осенью 1937 г., к которому так или иначе был причастен Эфрон, оказался для нее второй катастрофой.

В октябре Эфрон бежал в СССР и вскоре оказался в Ленинграде (за ним в СССР в 1937 г. уехала Ариадна). Цветаева или ничего не знает, или делает вид, что ничего не знает. Её вызывают на допрос во французскую полицию, там она ведет себя не вполне адекватно, невпопад отвечает на вопросы, не к месту читает свои французские переводы… Следователи отпустили «эту полоумную русскую».

После бегства Эфрона из Парижа от М.Ц. отвернулись практически все: с ней перестали общаться, ее не печатали, жить было решительно не на что. Ей казалось, что выбора - нет: придется ехать к мужу. Но она, скорее всего, понимала, что писать в СССР совсем не сможет, но «если я не смогу писать - умру». Перед самым отъездом из Парижа, пришла новость об оккупации Германией Чехословакии.

В июне 1939 г. М.Ц. вместе с 14-летним сыном Георгием возвращается из эмиграции. На родине ее встретили совсем подозрительно: одновременно как жену бывшего белогвардейского офицера и провалившегося советского агента. Большинство прежних московских знакомых, уже давно её забывших, не испытывало никакого желания с ней общаться. Последние сочувствующие отшатнулись в 1939 г. после арестов дочки и мужа. Кроме того, она поселилась с семьей на даче в Болшеве, в доме, принадлежавшем НКВД. М.Ц. уже практически не пишет стихов: в 1940-41 гг. их появилось лишь одиннадцать.
Дочь М.Ц., Ариадну арестовали 27 августа 1939 г. и принуждали на следствии дать показания на отца, причем было известно, что задание группе, в которую входил Эфрон, давал непосредственно начальник иностранного отдела НКВД С.М. Шпигельглас, зам. самого Ежова. Она некоторое время держалась, но когда следователи «докопались» до того, что она не только знала о деятельности отца, но и принимала в операциях некторое участие, Ариадна начала давать показания. И вот в протоколе появляется роковая фраза: «Не желая ничего скрывать от следствия, я должна сообщить, что мой отец является агентом французской разведки».

С.Эфрон был арестован 10 октября 1939 г. следственной частью НКГБ СССР как французский шпион. Судим и осужден Военной коллегией Верховного Суда СССР 6 августа 1941 г. по ст. 58-1-а УК к высшей мере наказания с конфискацией имущества. В последнем слове на суде Военной коллегии С. Эфрон сказал: «Я не был шпионом. Я был честным агентом советской разведки». Расстрелян 16 октября 1941 г.

Вот во что превратился "милый мальчик", с которым М. Цветаева познакомилась в Коктебеле в 1913 г.; тюремное фото 1941 г.

8 августа 1941 г. М.Ц. вместе с сыном уехала в эвакуацию - в г. Елабугу, к месту своего последнего пристанища. Существует несколько версий ее самоубийства. Одно из самых распространенных - мол, не выдержала СССР. Однако М.Ц. жила же (и писала!) в послереволюционной Москве, несмотря на голод, холод и разруху, на постоянные разлуки с мужем, несмотря на смерть младшей дочери и на страх потерять старшую, и отнюдь не в тепличных условиях в эмиграции…

Вот некоторые из них:
1. Проблемы с сыном. Первой об этом поведала ее сестра - Анастасия Цветаева, которая считает виновным в смерти сестры ее сына - Г.Эфрона. Сын, скорее всего, все понимал и не одобрял действий материи - был не согласен с переездом в СССР, а затем из Москвы в Елабугу. «Вы похожи на страшную больную деревенскую старуху!» - как-то скажет он ей в запале. Этот разлад привел к тому, что сын даже не пришел взглянуть на самоубившуюся мать... Все предсмертные записке ему или о нем.
2. Сотрудничество с НКВД. Эта версия заключается в том, что М.Ц., как реэмигрантке, отщепенке и жене шпиона, местные чекисты могли предложить сотрудничество и доносительство на сборище местного литературного бомонда.
3. Душевная болезнь. Многие подозревали, что она была психически нездорова, и не только в момент, близкий к моменту своей гибели. И она сама понимала это, что видно из предсмертной записки к сыну: «Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але - если увидишь - что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик» (покоробила кличка-имя сына - «Мурлыга» в предсмертной записке…).

Но все эти версии, так или иначе, ведут к её мужу, С. Эфрону, бывшему белогвардейскому офицеру, завербованному в эмиграции органами НКВД - на нем лежит полная ответственность за судьбу и гибель Марины Цветаевой. Его бегство в СССР в качестве провалившегося советского агента определило дальнейшую судьбу «аполитичной», «немного безумной» и по-своему «недалекой» поэтессы, жизнь которой практически стала невозможной ни в эмиграции, ни на родине. Покорная судьбе она как бы плелась по жизни. Да, так сложилось, что ей не было места ни в эмиграции, ни в СССР, ни в литературе, ни в обществе вообще. Воистину говорят: «дороги, которые мы выбираем»…

Конечно, поэтесса пережила тяжелую трагедию: она осталась в стороне от столбовой дороги литературы и истории. А жизнь, как говорил А.Блок «может простить художнику все грехи, кроме одного - измены духу времени». М.Ц. изменила именно духу времени и заплатила за это самую высокую цену.

Но, с другой стороны, благодаря Советской Голгофе, она, как Феникс возникла из неизвестности и стала культовым и модным поэтом, главным образом, в женской среде… Стихи М.Ц. прошли эволюцию от детско-юношеских, романтическо-наивных: про родню, рыцарей, принцев, волшебников и мальчиков-любовников; в них мелькали разнообразные популярные литературно-исторические имена и персонажи… до зрелых, однако несколько своеобразных. Ее стихи после 1916-1917 г. стали слишком личными, эмоциональными, ассоциативными, эгоистичными, сиюминутными, связанными с каким-то неизвестными читателю контекстами, в большинстве своем непонятные и воспринимаемые с трудом… можно даже сказать графоманские. (критик Адамович писал: «напор её стихов воспринимается как истерия, проза её кликушеская…». В 1957 г. он повторил свои определения 30-х гг.: «истерическое многословие, клиническая болтовня, бред, густо приправленный безвкусицей, вороха словесного мусора».) И да, пролистав два томика «Библиотеки поэта» 1965 и 1990 гг,. нашел, на мой взгляд, всего лишь два достойных: «Мне нравится, что вы больны не мной…» и «Как живется вам с другою?»…

По материалам :

{C}

Ю. Краснощок «Тайна гибели Марины Цветаевой»: http://gazeta.zn.ua/SOCIETY/tayna_gibeli_mariny_tsvetaevoy.html

М. Вершинина «Я прожила не свою жизнь...» Ариадна Сергеевна Эфрон» http://www.memorial.krsk.ru/Work/Konkurs/13/Vershinina/0.htm

Ю. Коваленко «Знала ли Марина Цветаева, что ее муж — агент НКВД?»

http://www.synnegoria.com/tsvetaeva/WIN/efron/kovalenk.html

Ю. Москаленко «За кем была замужем Марина Цветаева: за литератором или шпионом?»

Следуя дарованному редкому имени, под стать героине мифов Древней Греции, Ариадна Эфрон проливала свет на неизвестные долгое время факты и выводила из лабиринта неведения читателей дневников о собственной жизни и своей знаменитой матери. Ее детские воспоминания, облаченные в буквы и предложения, поражают глубиной и трогательностью подмеченных мелочей, как будто создавал их не ребенок, а проживший не один век мудрец.

Детство и юность

18 сентября 1912 года по новому стилю будущая великая поэтесса – тогда еще 20-летняя – и публицист и еврей по национальности Сергей Эфрон впервые стали родителями. Назвать дочку именно так решила мать – в противовес мужу, любившему русские женские имена, принимая и понимая всю ответственность за выбор.

С ранних лет девочка научилась читать, писать и хранить впечатления каждого прожитого дня в простой тетрадке, а также сочинять стихи, включенные позже в «Психею». В московском доме росла среди волшебных сказок и любимых произведений бабушки – пианистки Марии Мейн.

Когда Сергей ушел добровольцем воевать против красных, жена осталась с двумя детьми на руках бороться с голодом и выживать, а Аля (так называли ее близкие) лишилась детства и быстро взрослела. Ими посещались литературные вечера, читалось сочиненное в кругу и , с которыми делились поровну последними сбереженными картофелинами.

Болезни хоть и не оставляли девочку – лихорадка, за ней тиф, но не забрали насовсем. К моменту выезда за границу у Марины была только она – 3-летняя Ирина умерла в приюте.

В 1922-м семья Эфрон соединилась в Берлине, затем переехала в Чехословакию. Книги вслух и импровизированные спектакли по вечерам, обучение хорошим манерам и правда как непреложный закон – все это присутствовало на постоянной основе в жизни девочки.

Карьера и творчество

В 1922 году – гимназия, куда Аля пришла, вооружившись знаниями латинского алфавита, молитвы, русского языка и немного математики. В ее стенах получила прозвище и овладела тонкостями коллективного сосуществования. В учебном заведении находилась недолго, потому что «знания давались плохо». Марина решила лично заняться образованием дочери, ставшим поистине блестящим без бумажного подтверждения – полиглот, глубокий знаток литературы, искусства и истории.

Позже случился Париж, где на пропитание зарабатывали все домашние как могли: глава семейства – стипендией, его спутница – стихотворениями, а Ариадна осваивала журналистику в четырех изданиях, переводы, вязание и шитье мягких игрушек. Параллельно оттачивала мастерство рисования в двух училищах, одно из них – при Лувре.

В 1937 году Аля возвращается на родину, за ней – Сергей Яковлевич. Главная причина решения, конечно, в отношении к Советскому Союзу – какой-никакой, но он казался раем, сопутствующие – приписываемые романы матери и в целом нарушившаяся связь между родными.

Конец лета 1939-го стал и концом воли младшей Цветаевой – арест, Лубянка, обвинение в шпионаже, пытки, выбившие показания против отца, ссылка. Отказавшись от «стукачества», в войну оказалась на лесоповале. Неминуемая гибель вновь обошла стороной – помогла подруга и вызволил гражданский муж. Освобождение наступило через 8 лет – Аля переехала на родину , где преподавала графику за 200 руб. За ней вновь пришли в 1949-м и отправили в Сибирь «навечно».

После изнурительного труда Эфрон переводят в клуб – оформлять стенгазеты, лозунги, отвечать за театральную и культурную жизнь. Письма спасали не только морально, но и материально – высланные им средства позволили Ариадне и ее главной подруге Аде Федерольф-Шкодиной приобрести маленький домик для житья. Пребывание в ссылке оставило мозоли, душевные раны и акварели.

Реабилитация наступила также неожиданно, как и обвинения – в 1955-м произошло долгожданное возвращение в Москву, а через 7 лет – членство в Союзе писателей. Переводы любимых зарубежных деятелей литературы, создание поэтических произведений, издание сочинений Марины Цветаевой – вслед за объявленной физической свободой наступила и творческая.

Личная жизнь

В 1937-м Алю и Самуила Гуревича соединило место работы – издательство. А точнее – буфет в заведении, куда мужчина попал прямо с собрания по поводу его поведения, а она заглянула после работы выпить морс. Отчитанный и понурый коллега грустно сидел за столиком, и, чтобы поднять настроение, девушка положила перед ним апельсин и исчезла.

Очередная встреча превратилась в постоянные, молодые люди наслаждались обществом друг друга, много гуляли и разговаривали. Про личную жизнь и жену возлюбленного Ариадна знала, но решила ждать сколько угодно. Ее семье, вернувшейся из эмиграции, Самуил пришелся по душе и вскоре стал одним из близких друзей.

Его полные оптимизма и поддержки почтовые сообщения находили своего адресата во всех местах отбывания наказания, он ходатайствовал о ее переводе в более щадящий лагерь, приезжал в Рязань. Об этом, конечно, знали «наверху», грозили исключением из партии. Мужчина помогал родным единственно любимой женщины. Однако в одну из встреч с ней, изменившейся после второго заключения, стало ясно – быть вместе не предоставляется возможным.

«С бывшим мужем (к сожалению, «бывшим», ибо ничто не вечно под луной, а тем более - мужья!) встретились тепло и по-дружески, но ни о какой совместной жизни думать не приходится, он по работе своей и по партийной линии связан с Москвой, а я – и т. д. Когда встречаюсь с ним – в среднем раз в два месяца, когда бываю в Москве, то это бывает очень мило и немного грустно…», – так гласит ее запись.

После расстрела Гуревича в 1951-м официальная жена вышла замуж во второй раз, а названная осталась вдовой до конца жизни.

Смерть

Опираясь на факты трагической биографии Ариадны Цветаевой, кажется, что смерть должна была настигнуть ее в каждый момент существования – в детстве, заразившуюся тифом, в молодости, когда стало известно о заболевании, во время допроса и последующих избиениях, в промерзшем вагоне, уносившем заключенных по этапу, в двух лагерях.

Но каждый раз отступала перед необыкновенной добротой, давая возможность спастись, выжить и выполнить предначертанное – оставить после себя книги писем («А душа не тонет…»), рассказов и зарисовок («Моей зимы снега»), «Воспоминания дочери» великой матери, ключевые цитаты из которых давно стали афоризмами.

Хранительница архивов и талантливая переводчица умерла в больнице города Тарусы летним утром 26 июля 1975-го. Причина смерти: обширный инфаркт. Сердце, отзывавшееся на каждого ближнего без разбора, остановилось на 63-м году жизни. Припадку предшествовали нестерпимые боли, но она не обращала на них внимания, надеясь, что они пройдут, и продолжала заниматься хозяйством, не отвлекаясь на пустяки.

Похоронена на местном кладбище, на могильном камне без фото у холма всего несколько слов – полное имя усопшей и две даты. Последней из семьи Цветаевых ушла младшая сестра поэтессы – Анастасия Ивановна.

Память об Але живет и по сей день. Современный публицист посвятил ей лекцию, называя идеалом и «сбывшейся русской мечтой», а в 2018-м вышел сборник о ранее неопубликованной переписке с подругой Лидией Бать.

Цитаты

«Поэты пишут не для поэтов, скульптуры ваяют не для скульпторов; и музыканты творят не для музыкантов; что все подлинное творится для множества людей, ради их жажды к творимому, как к насущному».

«Прежде чем иметь право любить стихи, нужно любить самого поэта».

«Для освоивших четыре правила арифметики до поры до времени остается зашифрованной высшая математика».

«Всякий, кто смеется над бедой другого, – дурак или негодяй, чаще всего – и то, и другое».

Библиография

• 1982 – «Письма из ссылки. Ариадна Эфрон Б. Пастернаку»
• 1989 – «О Марине Цветаевой: Воспоминания дочери»
• 1996 – «А душа не тонет. Письма 1942-1975. Воспоминания»
• 2003 – «Рисунок. Акварель. Гравюра»
• 2004 – «Жизнь есть животное полосатое. Письма к Ольге Ивинской и Ирине Емельяновой (1955-1975)»
• 2005 – «Моей зимы снега. Воспоминания, рассказы, письма, стихи, рисунки»
• 2008 – «История жизни, история души» в 3-х томах
• 2009 – No Love without Poetry: The Memoirs of Marina Tsvetaeva`s Daughter
• 2013 – «Книга детства: Дневники Ариадны Эфрон, 1919-1921»
• 2018 – «Нелитературная дружба: Письма к Лидии Бать»

• 1996 – «Мироедиха. Рядом с Алей»
• 2006 – «Непринудительные работы»
• 2010 – «А жизнь идёт, как Енисей...». Рядом с Алей»

Ранние колокола!"

М. Цветаева. "Стихи к дочери."

В час ее рождения, в половине шестого утра, восемнадцатого сентября 1912 года, действительно, гулко звонили колокола замосковореченской соборной церкви к заутрене, словно предвещая золотоволосому новорожденному младенцу значительность и звонкость судьбы, под охраною Божьего крыла.. Ясность ее.

Поначалу все так и было. Значительность, ясность, звонкость. Серебристые нити ее пути скомкались, сбились уже потом, гораздо позднее, на середине жизненного лабиринта, в пору двадцатилетия.

Она росла окруженная любовью и пристрастно – теплым, даже ревнивым, вниманием женщины, которую она сама воспринимала, как необыкновенную фею или волшебницу, и которую все вокруг называли "Мариночка, Марина" – никак иначе. Первым впечатлением детской жизни маленькой Ариадны, которое она точно, осязательно, запомнила, были тонкие серебряные браслеты на родных руках, длинные, чуть холодноватые пальцы, унизанные бесконечными кольцами, и золотисто – пушистые легкие, чудные волосы, которые рассыпались от прикосновения - дуновения мягкой волной, как то причудливо искрясь на солнце..

Она обожала "такую волшебную Марину" тянула к ней ручонки, едва завидев: - "на – на", с трепетом ожидания, и только - только научившись лепетать, гладила крохотными ладошками родную золотистую голову, заглядывала в зеленоватую, манящую прохладу глаз и шептала трогательно:" Ма, ми" - что означало, должно быть, "мама, милая!"- и было отражением отцовской польщенной улыбки: кроха - дочь повторяла его жест, жест вечно влюбленного или - вечно любимого юноши, ставшего на долгие годы потом их общим с матерью "романтическим героем"..

* 1 *

Они стали ее родителями рано. Пожалуй, даже – слишком рано. Марине Цветаевой не было тогда, в 1912 - том году, еще и 20 лет, Сергею Эфрону, ее мужу, – лишь на год меньше. Марина была девушкой, бросившей в седьмом классе гимназию, и уже выпустившей в Москве книгу нашумевших стихов "Вечерний альбом". Сережа же был только недоучившимся гимназистом, потом – студентом. Они встретились в Крыму, в Коктебеле, 5 мая 1911 года. Марина гостила у своих друзей – Максимилиана Волошина и его матери Елены Оттобальдовны.

В то майское утро она собирала на берегу моря камешки. Сережа Эфрон, лечившийся в Крыму от туберкулеза легких, и тоже пришедший тогда на берег, (Случайно ли? Он знал, что у Волошиных гостят сестры Цветаевы! – автор.) стал молчаливо помогать ей - высокий, болезненно бледный, с выразительно – глубокими глазами – (его потом все и всю жизнь узнавали по ним – глазам!). Она тотчас загадала, каким то вещим проникновением сердца вглубь Судьбы: "Если он найдет и подарит мне сердолик, то я выйду за него замуж!" Стоит ли говорить, что сердолик был найден и оказался в ладони Марины? Там же оказалось и сердце Сережи Эфрона. Надолго. Если не на всю жизнь, если - не навсегда, что бы там не говорилось потом, когда нити уже совместной их Судьбы запутались, а некоторые и вовсе - порвались, не выдержав непомерной тяжести обстоятельств! Но это было - позднее. А пока начиналась не предыстория гибели, а предыстория рождения Семьи. И рождения первенца – Дочери.

В эти же последние недели января 1912 года произошло еще несколько радостных событий: Марина Цветаева получила тогда первую и единственную в своей жизни литературную премию – "Пушкинскую", за стихотворение "В раю".

А в задуманном ею совместно с мужем издательстве "Оле – Лукойе" вышла вторая книга ее стихов: "Волшебный фонарь". Книгу весьма прохладно встретили критики, считая, что автор "перепевает стихи из первого сборника", но Марину тогда критика не задела. Она была счастлива. Недолго - недели три - путешествовала с мужем по Италии и Франции. Покупала новый дом на Большой Полянке – первое семейное гнездо, обставляла его с тщанием и любовью: синяя люстра из горного хрусталя на потолке гостиной, кресла красного дерева, секретер с любимыми книгами в два ряда.

И еще Марина тихо наколдовывала внутри себя желанную дочь: " маленькую, хрупкую и черноволосую, - как ей мечталось, - "с огромными Сережиными глазами и пышными косами!" Все и вышло так, как гадала изумрудноглазая, своевольная поэтическая волшебница, только волосы Али всю жизнь оставались светло – русыми. И рано поседели.

* 2 *

Словно зная заранее, как мучителен будет дальнейший путь выросшей светловолосой "красавицы со Звезды" – Алечки Эфрон – небеса подарили ей удивительное детство, чарующее, первое ее "до –семилетье"! Все вокруг нее тогда было похоже на сказку: детская - большая, светлая комната в сорок метров, куклы, в четверть ее, годовалой Алечки, роста, мягкая, серебристо - серая волчья шкура, брошенная на пол около белой ажурной кроватки, (такая же была и в комнате самой Марины) замысловатые тени на стене от листьев раскидистой пальмы в кадке, теплый круг абажура ночной лампы на резном столике в середине комнаты. "Сказки Шарля Перро и "Священная история" с иллюстрациями Гюстава Доре на полке – книги еще ее бабушки, виртуозной пианистки Марии Мейн …..

Даже крестины девочки, состоявшиеся 20 декабря 1912, года были в чем то – удивительны, единственны в своем роде!

Крестной матерью маленькой Ариадны Эфрон стала Е. О. Волошина, женщина с невиданной для того времени короткой, мужскою стрижкой волос, отличавшаяся к тому же еще и совершенно необычной самостоятельностью, невиданною резкостью сильного характера, и ношением такой весьма своеобразной одежды – татарских кафтанов собственного шитья, украшенных бисером и непременных шароваров, - что изумленный священник сперва всерьез принял ее за мужчину, и не хотел допускать к обряду!

Профессору Ивану Владимировичу Цветаеву, почтенному директору Музея Изящных Искусств, пришедшему на крестины первой своей внучки в полном парадном (генеральском) мундире, пришлось проявить немалую выдержку и такт, чтобы как то сгладить возникший холодок недоразумения между чудаковатой крестной и строгим священнослужителем.

* 3 *

Аля с самого раннего детства была отчаянно влюблена в родителей, и даже крохою понимала, что они, каждый по своему, – удивительны! Папа Сережа умел рассказывать сказки и превращаться во льва – лицо на глазах свирепело и покрывалось морщинами – складками. Отца Аля немножко боялась, при звуке его шагов мгновенно стихали ее капризы и сонный плач.

А Марина. Марина вообще была центром детской Вселенной Али. Наказывала она ее редко. Разве что - за разорванную нечаянно книгу, да за мокрые штаны на прогулке. Но и не баловала. Самым большим "баловством" для большеглазой, неуклюжей немного девочки – Аля начала ходить очень рано, но весьма неуверенно, широко расставляя ножки и отчаянно боясь высокой домашней лестницы, - было приглашение " погостить" у Марины в комнате, где на столе было столько замечательных и таинственных вещей: перья и карандаши, пюпитр для писем в форме ладоней, замысловатая статуэтка девы Марии, с дверцами, полая внутри, чернильница с портретом красивого молодого человека с золотыми шишечками - погонами на плечах. Марина называла его ласково и странно: "Тучков - четвертый" - будто знала его давным – давно и он был ее близким другом..

Аля любила гладить лаковый " нежный лик" чернильницы своими тонкими пальчиками. И еще много – много чего было на столе у "мамы – Мариночки", но трогать это руками запрещалось категорически! Разве что, иногда, затаив дыхание, осторожно, с верхнего края листа, рассматривала крохотная Аля толстые тетради - альбомы с портретами Сары Бернар и Марии Башкирцевой, тетради, где непонятными закорючками – птичками на белоснежных листах - страницах чернели слова. Марина говорила:" это – стихи".

Впрочем, читать Аля научилась рано, лет с трех, сразу - словами, осмысливая их про себя, с помощью той же требовательно - нежной "Ма - ми". Сказки и волшебные истории они часто читали вместе. Это тоже было наградой за хорошее поведение, в"китайскую туфельку" которого, Аля если честно, не очень любила влезать, по ее собственному, позднему, признанию! Она писала позже, почти перед концом своего пути, со щемящим чувством потерянного и вновь обретенного в чреде воспоминаний, далекого детства:

" Как запомнился быстрый материнский наклон мне навстречу, ее лицо возле моего, запах «Корсиканского жасмина», шелковый шорох платья и то, как сама она, по неутраченной еще детской привычке, ладно и быстро устраивалась со мной на полу - реже в кресле или на диване, - поджав или скрестив длинные ноги! И наши разговоры, и ее чтение вслух - сказок, баллад Лермонтова, Жуковского... Я быстро вытверживала их наизусть и, кажется, понимала; правда, лет до шести, произнося: «не гнутся высокие мачты, на них флюгеране шумят», думала, что "флюгеране" - это такой неспокойный народец, снующий среди парусов и преданный императору; таинственной прелести балладе это не убавляло". (Ариадна Эфрон. Страницы воспоминаний. Из самого раннего.)

"Ма - ми, Мариночка" читая ей, терпеливо разъясняла непонятные картинки, но иногда любознательная Аля ухитрялась объяснять всё и сама. Например, в четыре года дала такое "поэтическое" пояснение к иллюстрациям еще"старшего - страшного" для нее гоголевского "Вия", изображавшим панночку, семинариста, бесов и летающий гроб: "Это барышня просит у кухарки жареных обезьян!"

Марина немедленно забрала у расшалившейся дочери книгу, строго наказав не трогать ее без позволения, но столь непомерная живость воображения девочки так ее потрясла, что она записала толкование Али в свой дневник и рассказала в следующий же вечер гостям.

Записывала она за Алей всегда и многое: ее первые детские слова, дату первых шагов и первые осмысленные фразы. Даже не осмысленные, а глубокомысленные. Например, такую: "У меня тоже есть книга – Толстого Льва. Как Лев от любви задохся". (*Вероятно, после прочтения рассказа Л. Толстого "Лев и собачка" – автор.)

А потом за Алей уже не нужно было и записывать, к неполным шести она научилась писать по старой орфографии, и уже вполне самостоятельно вела свои первые детские тетради – дневники. В этих тетрадках, о которых она позже отзывалась с присущей ей насмешливо - строгой мудростью: "они, как скрижали и старинные хроники, всегда - повествовали!" – очень много яркого, неповторимого, мимолетного, переданного с непосредственностью, смелостью и непогрешимостью ребенка, окутанного очарованием открываемого им, ребенком, большого Мира.

В них, давних записях, прозрачно видна пленительная, нежная, сказочно мудрая душа. "Вечная душа Психеи", попавшая в тело девочки. Душа, жившая рядом с большим Поэтом. Берущая от него. И – дающая ему. Родная ему Душа. Душа с великолепным даром Художника, едва не загубленном в холодном, безликом восемнадцатилетии сибирских лагерей и поселений!

Многие из взыскательных читателей не верили позднее, что это были записи всего лишь шестилетней крохи, часто прозрачной от вечного недоедания в голодной, замученной смутами, затопленной разрухой, кровью и холодом Москве, настолько летяще - легка, точна, осмысленна, завершенно - прекрасна, великолепным русским языком написана была эта проза! Вот одна из самых ярких"детских новелл" Али (привожу ее не сокращая):

"Был теплый и легкий день и мы с Мариной гуляли. Она рассказывала мне сказку Андерсена про девочку, наступившую на хлеб - как она, чтобы перейти ручей, наступила на хлеб. Про то, какой это был большой грех. Я сказала: «Марина! Сейчас, наверное, никто бы не захотел так согрешить!» Марина ответила, что это потому, что сейчас стало так мало хлеба, а раньше его не доедали и выбрасывали. Что наступить на хлеб - такой же грех, как убить человека. Потому, что хлеб дает жизнь.

Мы шли по серой тропинке на горку. Наверху была большая церковь, очень красивая под голубым небом и длинными облаками. Когда мы подошли, то увидели, что церковь была заперта. Мы на нее перекрестились и сели на ступеньки. Марина сказала, что мы сидим, как нищие на паперти.

Вокруг было далеко, но не подробно видно, потому, что там был легкий туман.

Я стала разговаривать с Мариной, но она сказала, чтобы я не мешала ей и пошла поиграть. Я не захотела играть, а захотела рвать цветы. Вдруг я увидела, что под ногами у меня растет клевер. Там перед ступеньками были ровно уложенные старинные камни. Каждый из них был в темной рамке из клевера. Если посмотреть на эти камни внимательно, то на них были полосы и узоры и получались настоящие картины в зеленых рамах. Я села на корточки и стала искать четырехлистник Марине на счастье. Я искала так долго, что у меня зашумело в ушах. Когда мне захотелось уйти, вдруг я его нашла и так обрадовалась, что испугалась. Я бросилась к Марине и подарила ей свою добычу. Она обрадовано рассмотрела мой четырехлистник и спросила, где я его нашла. Я сказала. Она поблагодарила меня и положила его засушить в записную книжку". (Ариадна Эфрон. Из детского дневника. "Четырехлистник" август 1918 года.)

* 4 *

Но в счастливую, наполненную магией слов и впечатлений, почти волшебную жизнь девочки постепенно разрушающе проникал мятежный дух времени. В доме покойного дедушки Ивана Владимировича и дяди Андрея, сводного брата "мамы Марины" в Трехпрудном переулке, с 1914 года, с начала войны с Германией, знала Аля, размещался госпиталь для раненных солдат, а в театре - студии Павла Антокольского, который Аля с неугомонною Мариною часто посещали, то и дело разыгрывались спектакли в пользу лазаретов и детей сирот. Театр, кстати, произвел на чрезвычайно эмоциональную Алю совершенно неизгладимое впечатление. Позже, на склоне дней, она вспоминала об актерах и театральной студии:

"Как же все они были милы, как прелестны молодостью своей, подвижностью, изменчивостью, горячностью ее, и ее же серьезностью, даже важностью - в деле. А дело их было - игра. Игра была их, взрослых, делом! - я притихала в углу, чтобы не услали спать, и смотрела на них с полнейшим пониманием, петому что я, маленькая, тоже играла, и тоже в сказки, как и они. Приобщенная обстоятельствами к миру взрослых, я быстро научилась распознавать их, незаметная им..

…Гости наши – актеры и чтецы – всегда кого-нибудь приводили к нам или от нас уводили, и старинная полутора - этажная квартира наша, с внутренней лестницей, вся превращалась в движение, становилась сплошной лестницей, по которой, подобно библейским ангелам из «Сна Иакова», сновали студийцы. Зимой мы жили внизу, в самой теплой - и темной - из комнат, а летом перебирались в почти чердачную, длинную, узкую клетушку с единственным, но зато выходившим на плоскую кровлю соседнего флигеля окошком. Комната эта стала Марининой любимой, потому что именно ее когда-то выбрал себе Сережа. (* отца и мать, по давней детской, восхищенно – равной привычке Аля часто называет просто по имени – автор.)

"Чердачный дворец мой, дворцовый чердак!

Взойдите: гора рукописных бумаг...

Так! - Руку! - Держите направо!

Здесь лужа от крыши дырявой.

Теперь полюбуйтесь, воссев на сундук,

Какую мне Фландрию вывел паук.

Не слушайте толков досужих,

Что женщина может без кружев..." -

писала Марина в те годы.. И точно - каких только "кружев" не плели тут голоса, и каких только голосов не слыхал этот чердачный дворец, - каких споров, разговоров, репетиций, декламации, каких тишайших шепотов! Все были молоды и говорили о театре и о любви, о поэзии и о любви, о любви к стихам, о любви к театру, о любви вне театра и вне стихов...

А какими Жар -Птицами пролетали в этих вечерних разговорах волшебные слова и имена: «Принцесса Брамбилла» и «Адриена Лекуврер», «Фамира Кифаред» и «Сакунтала», «Принцесса Турандот» и «Чудо Святого Антония», «Гадибук» и «Потоп»

(* Перечисляются названия пьес в репертуаре театра – студии П. Антокольского – автор).

Фамилии Станиславского и Вахтангова, Таирова и Мейерхольда звучали сегодняшним днем, произносимые с не устоявшимся восторгом или досадой текущего часа...

Иногда и меня брали в театр; помню «Адвоката Пателена» в каком-то помещении Зоологического сада, в непосредственной близости к клеткам с хищниками; помню, в Художественном, зачарованных детей, которых звали бубенцовыми именами Тильтиль и Митиль; помню, как Сахар ломал свои сладкие пальцы, как Хлеб, вздыхая, вылезал из дежи, как появлялись и растворялись в розовато -зеленоватом конфетном свете рампы Бабушка и Дедушка.* (*персонажи пьесы – автор.)

Помню гибкие и вместе с тем угловатые фигуры, метавшиеся по маленькой сцене особняка в Мансуровском переулке, яркость условных костюмов, патетические образы бледных прекрасных женщин с распущенными, почему-то всегда черными, волосами, заламывавших свои прекрасные бледные руки... " (Ариадна Эфрон. "Страницы воспоминаний. Из самого раннего".)

Но кроме театрального, стихийного, книжного вихря, пребывала маленькая Аля в вихре и всех иных забот Марины, в вихре всех непомерных ее увлечений, страстей, домашних дел..

Еще совсем маленькою крохой девочка то и дело заботливо укрывала коричнево - золотистым пледом ноги отца, читающего в кресле толстые тома разных университетских дисциплин, старательно училась мерить ему температуру, осторожно несла для него из кухни стакан горячего молока с корицею и медом, словно затвердив восприимчивой душою строки, давно написанные матерью и выражающие суть характера Сережи Эфрона и суть ее (да и Алиного, пожалуй! – автор.) отношения к нему:

Будь вечно с ним: пусть верности научат

Тебя печаль его и нежный взор.

Будь вечно с ним: его сомненья мучат.

Коснись его движением сестер...

("Следующей")

Маленькая Аля часто в те годы брала в руки листки отцовских писем из больницы*, (*чахотка, тлевшая в нем, время от времени вспыхивала слабым пожаром, и вновь начиналось обострение губительного процесса, несмотря на всю тщательность домашнего ухода – автор.), чтобы "прочесть" их заплаканной Марине, даже когда еще не знала твердо всех букв. Письма эти она читала совсем "по – своему": прижимая их к груди, ходила по комнате, ласково что то бормоча и беспрерывно подбегая к матери, чтобы погладить ее по щеке, волосам, потрогать пальцами мягкие губы. Так всегда делал отец.

Марина сдержанно улыбалась ласке сквозь грусть. И за разговорами с дочкой забывала о тревоге за своего другого "вечно большого ребенка, больше сына, нежели мужа." (В. Швейцер, "Быт и бытие Марины Цветаевой".) Когда же у Али не получалось совсем утешить мать, она просто давала ей в руки огромного светло - серого, пушистого кота Кусаку, любимца, с которым вместе росла. Марина погружала лицо в мягкую шерсть, кот успокаивающе мурлыкал - совсем похоже на старую музыкальную шкатулку. Слезы высыхали. Огонек сине – хрустальной люстры притушено мигал, создавая на потолке причудливые узоры – тени, а притихшая Аля доверчиво засыпала на плече няни, несшей ее наверх, в детскую, по певуче – скрипучей опасной для детских ножек лестнице. Не о чем было беспокоиться. Можно было спать. Ведь "Ма – ми" уже не плакала!

* 5 *

Она была бы почти "образцовой дочерью", идеалом, в который Марина жадно, безостановочно, вкачивала "всю себя", то, чем она жила и дышала, весь свой огромный, безмерный Мир. Была бы….

Если бы иногда не дралась самозабвенно с приходящим в гости двоюродным братом Андрюшей или другими мальчиками во дворе, не бегала вприпрыжку по двору с палкой, отрывая кармашки и пуговицы на нарядных платьицах, и не гасила беспомощно – яростными слезами вспыхивающую где то в середине крохотного сердечка и жегшую ее неустанно, ревность, которую она не могла осознать! Поняла позже.

Находившемуся всегда в центре требовательного, неустанного, страстного внимания такой матери, какою была Марина, такому ребенку, как Аля, очень трудно было делить ее с другими, увы…

Непрошенный пожар в сердечке вспыхивал чаще всего, когда они с Мариной ходили в гости и Аля кормила с ладони орехами проказливую обезьянку Софии Парнок, подруги Марины, с которой та часами просиживала в гостиной, читая ей стихи или споря взахлеб о поэзии. Две одинокие их души, родные в раннем сиротстве, как то очень быстро сошлись, вспыхнули, переплелись, загорелись.. Может быть, со стороны Софии Яковлевны Парнок это и было нечто больше, чем просто - дружба, но Марина, с головой окунувшись в душу подруги, и мгновенно разгадав или исчерпав ее едва не "до дна", уже знала о скором "уходе души" и уже заранее создавала ей как бы "поэтический реквием" - цикл стихотворений "Подруга".

Да, Аля не понимала тогда еще полностью своего странно – взрослого чувства, да и нельзя было никак ей обижаться на красивую, обаятельную, всегда - немного грустную – одолевали болезни, - и внимательную к ней Соню, тем более, что та очень Алю любила и баловала без конца: то вкусным печеньем, то книжками с яркими картинками, то занимательным разговором, то игрою на фортепьяно веселых детских песенок. Но как же часто из прохладной Сониной гостиной с низкими потолками и мебелью красного дерева, хотелось синеглазой девочке, с закушенной от ярости и тайной боли губою, стремительно выйти на простор московских переулков и аллей, и, держа за руку свою безмерно любимую Марину, снова одной разговаривать с нею, снова всецело владеть ее вниманием, душой, сердцем, зная, что никто уже не будет следить за ними внимательным, чуть обиженным и тоже – ревнивым - взором!

* 6 *

Вспыльчивая, но легко отходившая от обид, дочь не знала еще, что обожаемую маму Марину просто нельзя спасти от безмерности ее чувств и от безмерности восприятия Мира!

Тонкое чутье девочки подсказывало ей только, что порывистая, стремительная, часто уходящая вглубь себя, не признающая ни в чем и ни в ком " облегченно - глупого " золотоволосая ее, зеленоглазая, "фея строчек и букв" "Ма – ми" способна увлекаться беспрестанно, любить – многих, в любви на первое место неизменно ставя – Душу, все грани ее, очерк ее крыльев, иногда едва - едва заметный. Жаром своей собственной безмерной поэтической Души стремилась Марина дочертить контур этих крыльев, сделать его более ясным, и не ее вина, что крылья любимых душ не желали впитывать ее жар, поднимающий их ввысь, и часто опадали, так и не раскрывшись полностью! Тогда Марина отчаянно страдала от разочарований и еще глубже уходила в себя, писала ночами строки, в которых маленькой Але еще не все было понятно:

Безумье - и благоразумье,

Позор - и честь,

Все, что наводит на раздумье,

Все слишком есть -

Во мне. - Все каторжные страсти

Слились в одну! -

Так в волосах моих - все масти

Ведут войну!

Я знаю весь любовный шепот,

Ах, наизусть! -

Мой двадцатидвухлетний опыт -

Сплошная грусть!..

Не было понятно все до конца в "необыкновенной Марине" и мужу, обожаемому "Сереженьке".

Ее страстное поглощение дружбой с невесть откуда возникшей на ее пути Софией Парнок, ее болезненное чувство нежности к умиравшему от туберкулеза в Москве его собственному старшему брату, Петру Яковлевичу, (Марина ухаживала за ним, не отходя, до самой его кончины, и тоже посвятила ему цикл стихов. – автор.) повергало Сергея Эфрона, вообще - то никогда не выплескивающего своих эмоций наружу, романтичного, немного нерешительного, но страстно – ревнивого и болезненно страдающего от вечно кажущегося ему недостатка внимания со стороны семьи (тоже, вероятно, - комплекс раннего сиротства – автор.) в полное отчаянье, и толкало к решительным, не совсем обдуманным шагам. Едва закончив первый курс университета, он подал прошение о приеме добровольцем в армию, и был призван на фронт, сначала в качестве с санитара в лазарете, а потом - и слушателя школы прапорщиков……

Марину все это погрузило в неописуемую тревогу и ужас, она с трепетом ждала каждой весточки с фронта, внушая себе мысли одну за одной хуже: он будет убит, ранен, в тяжелых условиях у него возобновится чахотка! Сергей отлично знал, что плохие вести о нем будут гибельны для Марины, но - мальчишеское упрямство, обида, гнев, гордыня, жажда подвига, взяли окончательный вверх в натуре "вечного версальца и пажа". Действительно, не так ли доказывают неверным дамам в старинных романах пылкие рыцари свою правоту?

Но что было делать? Сама человек "внушенного сердцем и совестью долга", Марина отговаривать мужа ни от чего не могла, не считала – возможным, хотя и умоляла знакомых (например, В. В. Розанова и декана Московского университета, знакомца покойного отца.) предпринять шаги по оставлению Сергея при кафедре университета. Без всякого, разумеется, успеха.

Записанный в петергофскую юнкерскую школу и выпущенный из нее прапорщиком, Сергей Яковлевич уже в разгар военных действий попал на фронт. Как воспоминание о той огневой поре его личной биографии, а вместе с нею и – биографии всей семьи, остались сдержанно – сухие строки самой Марины Цветаевой из письма.. Лаврентию Берии в октябре 1939 года, письма, поражающего своим полным отчаянием понятия безнадежности Судьбы и наивностью отчаяния Надежды, вопреки всему очевидному и не очевидному – аресту дочери и мужа, допросам, стоянием в бесконечных очередях на Кузнецком с мешочками тюремных передач!

Вот эти строки – биография Любимого, написанная самой пристрастной и самой хладнокровной, самой любящей – ибо Любимый - отвержен и отчаян, оторван от всего! – рукой:

" В Октябре 1917 – ого он, (то есть – С. Я. Эфрон - автор.) только что выпущенный из школы прапорщиков, сражается в Москве, в рядах белых, и тут же едет в Новочеркасск, куда прибывает одним из первых двухсот человек.

За все Добровольчество (1917 г. – 1920 г). – непрерывно в строю, никогда в штабе. Дважды ранен. Все это, думаю, известно из его предыдущих анкет, а вот что, может быть, не известно: он не только не расстрелял ни одного пленного, а спасал от расстрела всех, кого мог,- забирал в свою пулеметную команду.. В Добровольчестве он видел спасение России и правду.."

Пока Эфрон сражался за трагические призраки России и правды, они обе – Аля и Марина – две любящие его без меры! - писали своему Добровольцу в неведомое куда то, вовсе не надеясь, что письма дойдут, и словно вторя друг другу – детская и взрослая Души, - как Сестры….

" Милый папа! Я так медленно пишу, что прошу дописать Марину. Мне приятно писать Вам. Часто я ищу Вас глазами по комнате, ища Ваше живое лицо, но мне попадаются только Ваши карточки, но и они иногда оживляются, потому что я так внимательно смотрю. Мне все кажется, из темного угла, где шарманка, выйдете Вы с Вашим приятным, тонким лицом.. Милый папа, я буду Вас бесконечно долго вспоминать. Целая бездна памяти надо мной. Я очень люблю слово" бездна", мне кажется, что люди, которые живут над бездной и не погибают в буре.. И теперь я уже без страха. И, опираясь на мамину руку, я буду жить. Целую Вас от всей моей души и груди. Аля." (27 ноября 1918 года. Москва.)

" Я написала Ваше имя и долго молчала. Лучше всего было бы закрыть глаза и думать о Вас, но я – трезва! – Вы этого не узнаете, а я хочу, чтоб Вы знали. – (Знаю, что Вы знаете!). Сегодня днем – легкий, легкий снег – подходя к своему дому, я остановилась и подняла голову. И подняв голову, ясно поняла, что подымаю ее навстречу Вам.. "

Это – одно из последних писем. Потом был долгий обрыв незнания. Молчания. Звенящая пропасть тишины.

Они обе тогда не смогли, просто не посмели написать ему о своем страшном бытовании в Москве, в полуразрушенном, опустевшем, холодном доме в Борисоглебском.

В нем не работали водопровод, отопление, часто гасло электричество, почти не было еды. Но так жили тогда все. И ничему не удивлялись. Разве, после всего, что было, такая – не жизнь – могла как то удивить?!

* 7 *

Не написали Аля и Марина своему " отважному версальцу" и о смерти маленькой сестры и дочери Ирины, родившейся в апреле 1917, уже после страшной, окончательной разлуки с Сережей, (* Семья весьма недолгое время, раннюю осень 1916 – ого, провела вместе в Александрове под Москвой, у сестры Марины, Анастасии, и в Феодосии, в Крыму, у Макса Волошина. Потом, по настоянию мужа, уже беременною, Марина возвратилась вместе с Алей в Москву. Ирина, вторая дочь, родилась 3 апреля 1917 года. Сохранились четыре записки Марины для Али из московского родильного приюта – автор.) и умершей в Москве в феврале 1920 года, от голодной слабости.

Марина оставила все это на "потом", для загаданной страстно ею - встречи! И для своей книги:"Земные приметы. Чердачное".

Для осмысления того страшного опыта,"небытия", который они с Алей вдвоем, в избытке, получили. Для его - не забвения.

Алины детские записи Марина вообще планировала включить в качестве второго тома в издание своих горчайших "Земных примет." Чердачного". Тогда - не сбылось. Я читаю сейчас несколько страниц из нее, составляющей, как бы в едином ключе - и дневник, и страстное, ошеломляющее обнаженностью правды, свидетельство о времени, в котором они, две одинокие "птицы – странницы, бесприютные" жили, любили, надеялись и пытались еще творить:

"Пишу на своем чердаке,- кажется, 10 ноября, с тех пор, как все живут по – новому, не знаю чисел…

Живу с Алей и Ириной (Але – шесть лет, Ирине – два года 7 месяцев), в Борисоглебском переулке, против двух деревьев, в чердачной комнате, бывшей Сережиной. Муки нет, хлеба нет, под письменным столом фунтов 12 картофеля, остаток от пуда!

Мой день: встаю – верхнее окно еле сереет – холод – пыль от пилы, ведра, кувшины, тряпки – везде детские платья и рубашки. Пилю. Топлю. Мою в ледяной воде картошку, которую варю в самоваре. Долго варила в нем похлебку, но однажды засорила пшеном так, что потом месяцами приходилось брать воду сверху, снимая крышку ложкой, самовар старинный, кран витой, ни гвоздю, ни шпильке не поддавался, наконец, кто – то из нас как то – выдул! Самовар ставлю горячими углями, которые выдуваю тут же, из печки. Хожу и сплю в одном и том же, коричневом, однажды безумно – севшем, бумазейном платье, шитом еще весной 17 – го за глаза в Александрове. Все прожженно от падающих углей и папирос. Потом уборка…

Угли, мука от пилы, лужи (от мокрого белья и пеленок, вероятно, ведь Ирина еще мала!) - автор. И упорное желание, чтобы пол был чистым. За водой к Гольдманам (*соседи снизу), с черного хода. Прихожу - счастливая: целое ведро воды и жестянка! ("И ведро и жестянка - чужие, мое все украдено", - пишет Марина. А что уцелело - выменяно на продукты, добавлю я от себя. – автор.) Потом стирка, мытье посуды, поход за даровыми обедами.

Не записала самого главного – веселья, остроты мысли, взрывов радости при малейшей удаче, страстной нацеленности всего существа – все стены исчерканы строчками стихов и NB – для дневника и книги (не было насущного – бумаги!), не записала путешествий по ночам в страшный ледяной низ, - в бывшую Алину детскую – за какой – нибудь книгой, которую вдруг безумно захотелось…Не записала своей вечной, одной и той же – теми же словами! – молитвы перед сном.

Но жизнь души – Алиной и моей – вырастает из моих стихов – пьес - ее тетрадок. Я хотела записать только день! (Марина Цветаева "Чердачное". Отрывки. 1917 – 1920гг.)

В этих днях и вечерах, "счастливых иногда – хлебом" - рождались стихи и пьесы Марины и такие вот, поражающие удивительные по силе чувства и внутренней жизни Души! - ее разговоры с шестилетней Алей:

"….Я рассказываю:

Понимаешь, такая старая, старинная, совсем не смешная. Иссохший цветок – роза! Огненные глаза, гордая посадка головы, бывшая и жестокая красавица. И все осталось – только вот – вот рассыплется.. Розовое платье, пышное и страшное, потому что ей семьдесят лет, розовый парадный чепец, крохотные туфельки.. И вот, под удар полночи – явление жениха ее внучки. Он немножко опоздал. Он элегантен, галантен, строен, - камзол, шпага..

Аля, перебивая:

О, Марина! – Смерть или Казанова!

(Последнего знает по моим пьесам "Приключение" и "Феникс")…

Объясняю ей понятие и воплощение:

Любовь – понятие, Амур – воплощение. Понятие – общее, круглое, воплощение – острие, вверх! Все в одной точке, понимаешь?

О, Марина, я поняла!

Тогда скажи мне пример.

Я боюсь, что будет неверно.

Ничего, говори, если будет неверно, скажу.

Они обе думали об одном и том же.. Не называя имен, не говоря, внутри, душою. Вспоминая. И молясь.

Алина, счастливо записанная Цветаевой, молитва была такая:

" Спаси, Господи, и помилуй; Марину, Сережу, Ирину, Любу (последняя няня или прислуга? – автор.), Асю, Андрюшу (сестра М. И. Цветаевой и ее сын, оставшиеся в Крыму - автор), офицеров и не – офицеров, русских и не – русских, французских и не - французских, раненных и не - раненных, здоровых и не – здоровых, всех знакомых и не – знакомых".

Но чистая детская молитва все же не спасла младшую сестренку Али. Дети почти все время голодали. Аля, в придачу ко всему, начала безнадежно хворать – приступы лихорадки ее почти не оставляли. Чтобы как то уберечь трехлетнюю малышку от постоянного недоедания, Марина, по торопливо – небрежному совету знакомых, в ноябре 1918 года, отвезла Ирину в Кунцевский сад - приют для детей – сирот, где давали горячую баланду - суп раз в день – так называемое "питание"! Приют этот считался тогда образцовым и снабжался продуктами американской "Армии спасения". Но, вероятно, они разворовывались, увы…

Безнадежная, отчаянная соломинка: вороватый приют - попытка спасти ребенка, частицу любимого ею Сережи.

Марина описала тот день, когда они прощались с Ириной. Немногими, скупыми словами. Их старательно обходят вниманием почти все именитые "цветаеведы". Еще бы. Ведь этот маленький карандашный абзац в дневнике рушит их стройные теории о "нелюбви" Марины к младшей дочери, о не памяти о ней:

"14 ноября в 11 часов вечера, - в мракобесной, тусклой, кипящей кастрюлями и тряпками столовой, на полу в тигровой шубе, осыпая слезами собачий воротник, – прощаюсь с Ириной.

Ирина, удивленно улыбаясь на слезы, играет завитком моих волос. Аля рядом, как статуя воплощенного - восторженного горя.

Потом поездка на санках. Я запряжена, Аля толкает сзади. Бубенцы звенят – боюсь автомобиля.

Аля говорит: - "

Марина! Мне кажется, что небо кружится. Я боюсь звезд!"

* 8 *

"Я боюсь звезд!" – на всю жизнь осталось в душе Али, пусть и подсознательно, это горестное ощущение – воспоминание безнадежной поездки в Кунцево и боязнь черноты ночи. Чернота никогда, за всю ее жизнь, не сулила ничего хорошего. Такою же, звездною, черною ночью, 27 августа 1939 года придут с обыском на дачу в Болшево.

И уже на рассвете Алю увезут на Лубянку. Но это будет позже. А сейчас – ноябрь 1918 года*. (*Кстати, по некоторым документам и книгам, обе девочки были временно помещены Мариной в Кунцево, но Алю она вскоре забрала из – за болезни. Найденная мною дневниковая запись противоречит общепринятым фактам, но, разумеется, не меняет сути Судьбы и обстоятельств. – автор.)

Через несколько недель после тягостного расставания с сестрой, Аля окончательно слегла. Малярийная лихорадка, плавно перешедшая в тиф, тогда едва не лишила ее жизни. Марина ни отходила от нее ни на шаг почти два с лишним месяца, а, опомнившись, едва Але стало немного легче, бросилась в Кунцево, к Ирине. Но ее встретили там равнодушными словами, что "Ирина Эфрон скончалась от слабости несколько дней тому назад"….

После смерти Ирины многие легковесно обвиняли Марину Цветаеву в том, что она была беспечно – жестока к малышке, не занималась ею, и даже – била! В последнее, зная душу Марины и ее отношение к детям – чужим, своим, трепетное и внимательное, строго – заботливое, - тому пример: переписка с Ариадной Берг и Алиными друзьями, Ириной Лебедевой, Ниной Гордон, и другими, - поверить – невозможно! Верится больше - и сразу - в другое. В горечь безысходного одиночества матери двоих маленьких и очень больных девочек в ледяной пустыне привычных уже всем смертей, голода, безразличия.

Безразличия из инстинкта самосохранения. Он ведь обостряется в пограничных ситуациях, как известно. Марина старалась не судить людей. Просто ее горе говорило за нее. Вот строки письма к В. А. Звягинцевой, от 7 февраля 1920 года, написанные через три дня после смерти младшей дочери:

"… Живу со сжатым горлом, как на краю пропасти.. Временами забываюсь совсем, радуюсь тому, что у Али меньше жар, или погоде – и вдруг – Господи, Боже мой! – Я просто еще не верю!.. У меня была только Аля, и Аля была больна, и я вся ушла в ее болезнь и вот, Бог наказал..

Другие женщины забывают своих детей из - за балов – нарядов - праздника жизни. Мой праздник жизни – стихи, но я не из – за стихов забыла Ирину, я два месяца ничего не писала! И самый ужас, что я ее не забыла, не забывала, все время терзалась и спрашивала у Али: "Аля, как ты думаешь…" И все время собиралась за ней, и все думала:" Ну вот, Аля выздоровеет, займусь Ириной! А теперь - поздно!"

(Данное письмо М. Цветаевой В. Звягинцевой цитируется по книге Анри Труайя: "Марина Цветаева" Роман – биография. Стр. 159 – 160. Личное собрание автора.)

Да, было поздно. Паек, который Цветаева получила уже после смерти Ирины, благодаря хлопотам приятелей и знакомых – сослуживцев по "Монпленбежу" – комитету, где Марина недолгое время служила переводчиком и учетчицей, не мог утешить надорванное горечью сердце матери. Но с помощью этого мизера продуктов Марина смогла уберечь Алю от смерти, поставить ее на ноги. Она часто говорила дочери:

"Ешь. Без фокусов. Пойми, что я спасла из двух – тебя, двух - не смогла. Тебя "выбрала". Ты выжила за счет Ирины." Аля помнила это всегда, а Марина..

Марина хранила все в себе, молчала, и лишь однажды, уже во Франции, в 1931 году, горько призналась Н. П. Гронскому: "У меня в Москве, в 1920 году, ребенок от голода умер. Я в Москве элементарно дохла, а все – дружно восхищались моими стихами!" Согласитесь, огромна боль, неизбывна и - незабываема, если выплескивается она, ни с того ни с сего, в разговоре с молодым человеком, не сверстником, который не был в те годы ни в Москве, ни вообще - на свете. Который, быть может, – не мог ни представить, ни сопереживать.. Но когда слишком больно.. …

* 9 *

Если бы я писала лишь строго биографию, а не попытку "истории души", то мне почти нечего было бы добавить к тому периоду времени, который отделял Алю от смерти ее младшей сестры, и до самого того момента -11 мая 1922 года -, когда они с Мариной пришли на теперешний Рижский вокзал и сели в вагон поезда, уходящего транзитом в Берлин. В другую жизнь.

Письма и Марины и Али, во всей их полноте, дневниковые записи, воспоминания самой Ариадны Сергеевны, какие то книги о ней, для меня недоступны и по сию пору..

Лишь - обрывки. Неполные копии, цитаты, воспроизведенные по прихоти тех или иных исследователей.. Пристрастные перетолкования.. Недомолвки. Что же, приходится довольствоваться ими, за неимением – лучшего! Успокаиваю себя тем, что душу нельзя все равно спрятать ни в какие недомолвки и урезанные цитаты. Она проглянет отовсюду, живая и неповторимая. Тем более, такая, как у Ариадны Эфрон………….

Она и вообще, удивляла многих, Алечка.. Тем, например, что могла свободно писать изящно – точные, совершенно пленительные, почти дамские, – и все же - по детски наивные, - письма взрослым, в том числе, Константину Бальмонту, где полушутливо обсуждались совершенно серьезные вопросы: природа Вдохновения или его, Поэта, женитьба! Поддерживать "взрослый" разговор, например, с Александром Блоком (передавая ему стихи по поручению Марины), чистить картошку и варить ее, одновременно что то сочиняя или рассуждая вслух о Марии – Антуанетте и ее возлюбленном кавалере Лозэне. Мыть пол, танцуя, со шваброю в руках, и по детски вздыхать при этом:"Марина, как прекрасен бал!"

Она многих пугала, Аля Эфрон. Знанием наизусть стихов: по - русски и по - французски. Своим серьезным взглядом на вещи, и мудростью принятия взрослых такими, как они есть. Многие считали, что у нее вообще не было детства и обвиняли в этом Марину. Да, детства не было. Да и как могло оно быть? Те времена, вообще, были очень жестокими к нему, безмятежному и беспечному детству.. А Марина..

В дневниковой ее записи за 1918 год я отыскала упоминание о выменянных на вещи продуктах: "мука, сало, немного пшена". (Для этого Цветаева ездила, подчас рискуя жизнью, в разные подмосковные деревни, в эшелонах, переполненных всяческими темными личностями, среди которых было немало отпущенных в те годы из тюрем уголовников, да и просто бесприютных, жуликоватых людей – автор.) И выбиваются из этого, сугубо меркантильного списка, следующие слова: "янтарь и три куклы для Али"..

В такое время – куклы?! Марина, как могла и умела, пыталась сохранить уходящее, уползающее, израненное, испуганное жестокостью мира, детство дочери.. Ни ее вина, что не все могли понять это. Да она и не требовала того от - чужих. Ей достаточно было, что понимает - Аля, и вместе с нею несет тяжкий крест быта, слагая из него осколки невесомого бытия.

А что душа Али взрослела, не по годам, а по - минутам.. …

В том, пожалуй, и драгоценная уникальность, и трагедия Судьбы ее, да! С этим - не поспоришь. Но иначе - она не была бы дочерью Поэта! Не была бы и просто – Ариадной Эфрон.

А бытие, после получения неожиданной вести о том, что их "милый доброволец" жив, и короткого от него письма, которое хранили, как драгоценность!, - было подчинено лишь одной цели: быть рядом с ним. Марина пишет Илье Эренбургу, который и принес радостные вести им с Алей о том, что Сергей Яковлевич жив и ждет их с Алей в Берлине:

"Узнала от Ю. К Балтрушайтиса*, (* тогдашний посол Латвии в РСФСР, помогавший многим в делах эмиграции – автор.) что до Риги - с ожиданием там визы включительно - нужно десять миллионов. Для меня это все равно что: "везите с собою Храм Христа Спасителя". – Продав Сережину шубу (моя ничего не стоит), старинную люстру, красное дерево, (то есть – мебель, ее остатки – автор.) и две книжки (сборничек "Версты" и "Феникс" – "Конец Казановы") - с трудом наскребу четыре миллиона, - да и то навряд ли, в моих руках и золото - жесть и мука – опилки.. Но поехать я все равно поеду, хотя бы у меня денег хватило ровно на билет.. Не пишите С., что мне так трудно, и поддерживайте в нем уверенность, что мы приедем. Вам я пишу только потому, что мне больше некому это сказать, и потому, что знаю, что для Вас это только знакомая иллюстрация к революционному быту Москвы 1921 года".

Они оставляли его, этот быт, и ехали в – неизвестность.. Сбывалась Алина детская мечта: из мрака пережитого и вечного страха потери, выплывало к ней вновь лицо отца, как надежда на будущее. Каким оно будет, это будущее, она еще не знала. Просто, затаив дыхание, ждала встречи.

* 10 *

И через много лет она могла описать ее во всех подробностях. Они опоздали с Мариной к встрече поезда* (*телеграмму о приезде С. Я. Эфрона в Берлин из Праги, где он учился в университете, принесли не в срок. – автор.) и неслись из гостиницы, где жили, к вокзалу, сломя голову, но все равно – прибежали к пустому, ослепительно белому под палящим солнцем, перрону. Растерялись. Лицо Марины мгновенно померкло, она стала нервно искать в карманах сигареты и спички, до боли сжимая пальцы, Аля уже собиралась плакать. "И тут мы услышали Сережин голос:" Марина! Мариночка!" – писала позже Аля, - "Откуда то с другого конца площади бежал, маша нам рукой, высокий, худой человек, и я знала, что это - папа, еще не узнавая его, потому что была совсем маленькая, когда мы расстались, и помнила его другим, вернее – иным, и пока тот образ – моего младенческого восприятия – пытался совпасть с образом того, движущегося к нам человека, Сережа уже добежал до нас, с искаженным от счастья лицом, и обнял Марину.. Долго – долго стояли они, намертво обнявшись, и только потом стали медленно вытирать друг другу ладонями щеки, мокрые от слез…" (Ариадна Эфрон. "Страницы воспоминаний". Цитируется по книге Анри Труайя. Указ. издание. Стр. 203 - 204. Личное собрание автора.)

Вскоре после встречи Сергей Яковлевич вновь уехал в Прагу – подыскивать квартиру для семьи, устраивать быт, Родители решили, что лучше всем им жить в Праге: и жизнь дешевле, - эмигранты из России имели возможность получать специальное пособие от правительства Чехии, при предоставлении, разумеется, нужных документов, - и Алечка сможет, наконец – то, учиться в одной из хороших русских школ, например: гимназии в Моравской Тшебове, где в качестве педагогов воспитателей работали бывшие однополчане Эфрона по Добровольческой армии. В последнюю неделю пребывания в Берлине Марина решила - таки отвести дочь в Луна – парк и показать Зоосад. Но Але почему то больше запомнилось, как они с Мариной качались на качелях и усаживались на траве, на краю парка, у крохотного озерца, расстилая салфетки для маленького пикника, вытаскивали из корзинки нехитрую снедь, дружно угощая сопровождавшую их Л. Е. Чирикову, и как Марина вдруг сказала загадочно:" По – моему, и в природе нет отдыха. Вот я думаю: когда буду умирать, у меня будет такое же чувство, как здесь, сейчас, на этом берегу; печали? – торжественности? – и весь грохот и все кружения – позади? – Но ведь это и есть отдых! - возразили ей…" (А. Эфрон."Страницы воспоминаний" в книге А. Труайя. Указ. издание. Стр.206.)

Родители и близкие называли Ариадну Алей; ей посвящено большое число стихотворений Цветаевой (включая цикл «Стихи к дочери»), сама Аля с раннего детства писала стихи (20 стихотворений опубликованы матерью в составе своего сборника «Психея»), вела дневники, поражающие оригинальностью и глубиной. В 1922 г. выехала с матерью за границу. С 1922 по 1925 г. жила в Чехословакии, с 1925 по 1937 г. - во Франции, откуда 18 марта 1937 г. первой из семьи вернулась в СССР.

После возвращения в СССР работала в редакции советского журнала «Revue de Moscou» (на французском языке); писала статьи, очерки, репортажи, делала иллюстрации, переводила.

27 августа 1939 г. была арестована органами НКВД и осуждена по статье 58-6 (шпионаж) Особым совещанием на 8 лет исправительно-трудовых лагерей; о гибели родителей в 1941 г. (мать покончила с собой в эвакуации в Елабуге, отец расстрелян) узнала не сразу. C 1947 г. по освобождении работала в качестве преподавателя графики в Художественном училище в Рязани, где была вновь арестована 22 февраля 1949 г. и приговорена, как ранее осужденная, к пожизненной ссылке в Туруханский район Красноярского края; в Туруханске работала в качестве художника местного районного дома культуры. С молодости у Ариадны Сергеевны было больное сердце, она перенесла несколько инфарктов.

В 1955 г. была реабилитирована за отсутствием состава преступления. Вернулась в Москву.

Скончалась А. С. Эфрон в тарусской больнице от обширного инфаркта 26 июля 1975 года. Похоронена на кладбище г. Тарусы. Подготовила к печати издания сочинений матери. Была хранительницей её архива, оставила воспоминания, опубликованные в журналах «Литературная Армения» и «Звезда». Много работала над стихотворными переводами, в основном с французского (Виктора Гюго, Шарля Бодлера, Поля Верлена, Теофиля Готье и др.). Писала оригинальные стихи, опубликованные только в 1990-е годы.

Детей у Ариадны Эфрон не было.

Издания

• Письма из ссылки. Ариадна Эфрон Б.Пастернаку. - Paris, YMCA-PRESS, 1982. - 182 с. - ISBN 2-85065-012-9
• Эфрон А. С. «История жизни, история души» [: в 3-х томах] / Составление, подготовка текста, подготовка иллюстраций, примечания Р. Б. Вальбе. - М.: Возвращение, 2008. Том 1: Письма 1937-1955. Том 2: Письма 1955-1975. Том 3: Воспоминания, проза, стихи, устные рассказы, переводы. - 1192 с. - ISBN 978-5-7157-0166-4; ISBN 978-5-7157-
• [ Эфрон А.; Федерольф А. ] Мироедиха. Рядом с Алей. - М.: Возвращение, 1996. - 368 с. - ISBN 5-7157-0063-9
• [ Эфрон А.; Федерольф А. Непринудительные работы. ] Efron, Ariadna. Unforced labors: the memoirs of Ada Federolf and selected prose of Ariadna Efron. - M.: Vozvrashchenie, 2006. 412 p. - ISBN 5-7157-0201-1
• Эфрон А.; Федерольф А. «А жизнь идёт, как Енисей…». Рядом с Алей. - М.: Возвращение, 2010. - 408 с. - ISBN 978-5-7157-0234-0
• Efron, Ariadna. No Love Without Poetry: The Memoirs of Marina Tsvetaeva’s Daughter. M, 2009. - 224 p. - ISBN 0810125897

Дочь Марины Цветаевой и Сергея Эфрона была разносторонне одаренным человеком, но ее талантам так и не суждено было раскрыться в полной мере – значительную часть своей жизни Ариадна Сергеевна Эфрон провела в сталинских лагерях и сибирской ссылке – по злой иронии судьбы, именно в Туруханском крае – в тех местах, где когда-то отбывал свой срок ссыльный Иосиф Джугашвили.

Как она сама о себе писала

В сборнике «Ариадна Эфрон. История жизни, история души» приводится автобиография дочери Марины Цветаевой, датированная 1963 годом. К тому времени она уже состояла в Союзе писателей СССР, много переводила – Гюго, Бодлера, Верлена, Готье. Автобиография А. Эфрон предельно кратка, период до 1921 года, момента выезда родителей заграницу, в ней не отражен (Ариадна Эфрон родилась в 1912 году в Москве, с 1921 по 1937 годы вместе с родителями жила в Чехословакии и Франции).

В советскую Россию (то бишь, уже в СССР) семья вернулась весной 1937 года. Двадцатипятилетняя Ариадна была уже состоявшейся творческой личностью, в Париже она окончила два училища, получила опыт художника-иллюстратора, сотрудничала как оформитель с французскими и русскоязычными журналами, переводила на французский язык, в том числе, и советских поэтов (в частности, Маяковского). По возвращении в СССР Ариадна Эфрон занималась журналистикой, переводами и иллюстрированием – до 1939 года, когда и ее, и отца Ариадны Сергея Эфрона арестовали, обвинив в антисоветской деятельности. Ариадне дали 8 лет за шпионаж, из которых она провела в лагерях 6 лет.

Письма как свидетельство эпохи

В трехтомнике «Ариадна Эфрон. История жизни, история души» сообщается, что в енисейском Желдорлаге (Красноярский край) узница ГУЛАГа была швеей-мотористкой, шила солдатские гимнастерки. Ада Федерольф, сидевшая вместе с Эфрон и оставившая воспоминания о пребывании дочери Цветаевой в лагере, вспоминала, что в 1943 году Ариадну, никогда не нарушавшую режима, внезапно перевели в штрафной лагерь – якобы она наотрез отказалась «стучать» на других заключенных.

Филолог Ирина Чайковская проанализировала письма Ариадны Эфрон, которые она писала в детстве, из лагеря и туруханской ссылки. Из этих писем видно, что дочь поэта Цветаевой повзрослела гораздо раньше своих сверстниц. Шестилетняя (!) девочка писала о своей маме как об «очень странной, … совсем не похожей на мать, … не любящей маленьких детей…». Восьмилетний ребенок анализировал выступление Блока эпитетами беспощадного литературного критика (от Ариадны в этих письменных впечатлениях доставалось и матери).

Письма Ариадны Эфрон, написанные «вне свободы», – это отдельные, самостоятельные литературные произведения. Все они были опубликованы только после ее смерти. Так случилось, что письменные ходатайства после ужесточения лагерной жизни этой узницы ГУЛАГа смогли облегчить ее участь – удалось передать на волю записку гражданскому мужу Ариадны, журналисту ТАСС Соломону Гуревичу, который добился ее перевода в мордовский лагерь в Потьме.

Гуревич был одним из близких Ариадны Эфрон («единственный муж», как она сама его называла) людей, поглощенных сталинским молохом – журналиста расстреляли в последний день 1951 года по обвинению в шпионаже и участии в контрреволюционной организации. Ариадна узнала о его смерти только спустя 3 года. Впрочем, и о смерти своей матери, повесившейся в Елабуге, и о расстреле отца, о гибели на фронте брата – обо всем этом Ариадна Эфрон узнала много позже.

В мордовском инвалидном лагере, по воспоминаниям Ады Федерольф, Ариадна Эфрон «расписывала деревянные ложки».

В 1948 году Ариадну Эфрон освободили. Непродолжительное время она проработала преподавателем рязанского художественного училища. В этот период переписывалась с Борисом Пастернаком, к ней приезжал гражданский муж Соломон Гуревич. Но уже в феврале 1949 года Эфрон выслали в Туруханский край как неблагонадежную, «ранее осужденную». Как она сама писала в автобиографии, пришлось работать там художником-оформителем в поселковом доме культуры. Реабилитировали Ариадну Эфрон только в 1955 году.

«Ни кола, ни двора»

Так Ариадна Эфрон писала Борису Пастернаку, «дорогому Боре», после реабилитации, делясь планами о возвращении в Москву. Ей к тому времени исполнилось уже 47 лет, и у Ариадны Эфрон было больное сердце, она пережила неоднократные гипертонические кризы еще в молодости.

Ариадна Эфрон на протяжении 20 лет после освобождения из ссылки реабилитации занималась переводами, собирала и систематизировала литературное наследие своей матери (оно будет опубликовано только после смерти Ариадны Эфрон). Калужский городок Таруса, где когда-то проводили детство Марина и Анастасия Цветаевы, стал и для Эфрон любимым местом уединения для творчества. В тарусской больнице Ариадна Эфрон и умерла летом 1975 года на 63 году жизни – от обширного инфаркта.